Наша беда в том, подумал Павлыш, что в своих путешествиях человек старается все более исключить элемент риска. Каравелла Колумба была игрушкой штормов и ветров, каждый риф таил для нее гибель, каждый шквал грозил перевернуть. Но путешественники снова и снова уходили в море или шли с караванами через негостеприимные горы – ведь не только страсть к наживе влекла их. Проснуться под сенью неведомых гор, услышать шум чужестранного города, увидеть пальмы на берегу еще не открытого острова… Наверное, мы стали куда как рациональными – мы стараемся приспособить Вселенную к нашим трезвым нуждам, разложить ее по полочкам и даже раздражаемся, если что-то не влезает на полочку, на положенное место. Путешественники древности верили в гипербореев и людей с песьими головами, и это их не пугало. Мы же уверены в том, что генетический код един для Вселенной, и при виде человека с песьей головой не ахаем удивленно и восторженно, а начинаем считать хромосомы.

Еще в детстве мы читаем про Робинзона, и он, как и сто, и двести лет назад, покоряет нас своей наивностью, своим гордым одиночеством и человеческим вызовом, который несет в себе его судьба. Он не мирится с природой, не ждет появления человека с песьей головой, а подсчитывает запасы зерна или шьет себе одежду из козьих шкур. Значит, Робинзона следует запретить – вот он, источник всех наших бед, вот кто – Даниэль Дефо – заложил основы нашего рационализма. Признав это, Павлыш стал искать альтернативу и пришел к выводу, что ему более всего по душе Синдбад-мореход. Хоть тот и был торговцем, но птицу Рух воспринимал как часть естественного в своей сказочности мира. И потому Павлыш стал планировать альпинистский поход на гигантское дерево, который, вернее всего, не оправдает риска и затрат времени, но совершенно необходим Павлышу, чтобы наладить собственные отношения с этой планетой.

Они здесь уже давно, три недели, но кроме взаимной враждебности ничего не добились. Золотая гора безлична и равнодушна. Она может встретиться и на безатмосферном астероиде. Клавдия имеет дело в основном с предметами неодушевленными, поэтому она может провести здесь целый век и остаться чужой на чужой планете. Понимание входит в функции Павлыша. А его не достичь, скрываясь за надежными стенками куполов.

Споря внутренне с Клавдией, Павлыш, как и положено в таком заочном споре, почти не давал ей возможности ответить. Все воображаемые возражения Клавдии были неубедительны, тогда как аргументы Павлыша – несокрушимы.

Дикий высокий визг раздался над самым ухом. Павлыш даже вскочил и лишь через секунду понял, что визг донесся из леса – из того мира, который продолжал жить, словно Павлыша, со всей его техникой и могуществом, не существовало.

Павлыш метнулся к окну. За окном в темноте, разрезанной лучами медленно вращающихся прожекторов, кипел клубок тел. Несколько хищников – и не разберешь в такой суматохе, что за твари, – терзали толстого зеленого неповоротливого зверя, и в этой схватке была такая первобытная жестокость и такой страх смерти, что Павлыш, глядя, как клубок тел катится к лесу, выключил звук и отошел от окна. И с некоторой печалью подумал, что, вернее всего, он так и улетит с этой планеты, ни черта не узнав и не поняв, хотя формально увезет отсюда солидный груз биологических исследований и образцов флоры и фауны.

Читать совсем расхотелось, но он не спешил возвращаться в жилой отсек. Сейчас женщины в своих конурках укладываются спать, под душем на полчаса застряла чистюля Клавдия, а Салли, что уж совсем не положено отважному разведчику, в пятый раз раскладывает пасьянс. Ему захотелось, чтобы Салли отложила пасьянс и пришла к нему сюда, потому что соскучилась, потому что ей надоело слушать, как Клавдия насвистывает под душем…

– Я не помешала? – спросила Салли.

– Хорошо, что ты пришла.

– Что за шум был? Мне показалось, что кто-то кричал.

– Я включил свой внешний динамик, а там зверье выясняет отношения.

Салли подошла к окну.

– Пусто. Никто здесь не живет. Они только приходят иногда попугать нас. А мы ведь не из пугливых?

– С тобой – да.

– Я серьезно.

– Где только не живут люди! Здесь, по крайней мере, нормальный воздух и нормальный дождь.

Павлыш подошел к Салли и дотронулся пальцами до ее плеча.

– Тебе здесь не нравится, тебе здесь скучно, ты жалеешь, что попал в эту экспедицию. А я – единственное человеческое развлечение, – определила Салли.

Павлыш убрал руку.

– Если бы мы были на Земле…

– На Земле ты бы просто меня не заметил, – вздохнула Салли. – Я не умею кокетничать. Ничего удивительного нет.

Она обернулась и поглядела ему в глаза.

– Может быть, я чувствую то же, что и ты. И я тоже бы не обратила на тебя внимания… Это обидно?

– Нет.

Салли прижалась к Павлышу, взяв ладонями его голову, сжав виски, и поцеловала его в щеку у уголка губ.

– Спасибо, – проговорил Павлыш.

– Глупый ответ, но не худший, – улыбнулась Салли.

Она отступила на шаг, освобождаясь от его рук, и Павлыш увидел, что они не одни – за спиной Салли в окно глядела глупая белая морда.

– Уйди, – велел морде Павлыш.

Салли обернулась и засмеялась.

– Клавдия бы спросила, почему ты не включил камеру.

– Я не давала тебе оснований смеяться за моей спиной! – резко бросила Клавдия.

Она стояла в переходнике у входа в лабораторию. Она была в халате, мокрые волосы забраны полотенцем.

Павлыш почувствовал, что краснеет, как мальчишка, которого застали, когда он тащил конфеты из заветного бабушкиного шкафа.

И неизвестно, давно ли Клавдия стоит здесь.

– Я никогда не смеюсь за твоей спиной, – сказала Салли. – Ты же знаешь.

– Завтра рано вставать, – напомнила Клавдия.

«Детей отправляют по кроваткам». Павлыш не сказал это вслух. Он теперь старался реже говорить вслух то, что могло задеть Клавдию.

– Завтра рано вставать, – согласился он.

Глава пятая

Поселок уменьшался на глазах, дома стали игрушечными, такие лепил для малышей Вайткус. Еще он лепил для них коров, коз, собак и всякую земную живность.

Потом поселок заволокло туманом, и человечки, стоявшие на выгоне, и коза, так и не понявшая, куда исчезла ее любимая Марьяшка, и холмик кладбища – все это исчезло; внизу пошел лес, одинаковый и бесконечный.

Воздушный шар летел ровно, как будто его тянули на веревке, движение угадывалось только по тому, как уплывали назад деревья. В корзине стояла тишина, и воздух был неподвижен.

Все трое и раньше поднимались на воздушном шаре и знали, как с ним обращаться, но это был первый настоящий полет шара – не подъем к облакам, а путешествие.

В каждой группе людей по уговору или негласно устанавливается разделение труда и обязанностей. Никто не просил Казика становиться к горелке и определять курс, это случилось само по себе. Летал Казик не больше других, да и вообще был еще подростком, маленьким даже по здешним меркам. Но в корзине шара с ним произошло немедленное превращение, подобное тому, что происходило с ним, когда он попадал в лес. Казик из существа скорее робкого и молчаливого превратился в уверенного в себе человечка, будто он всю жизнь только и делал, что летал на воздушных шарах. И уверенность его была столь очевидна, что и Марьяна, и Дик безо всяких возражений уступили ему первенство в управлении шаром, к которому оба относились с некоторой опаской.

Марьяна до последней возможности вглядывалась во мглу внизу, ей все казалось, что она видит Олега, который так храбрился в последние минуты, скрывая свой страх за Марьяну и зависть к тем, кто улетает. Марьяна не боялась за себя – некогда было об этом думать, да и пустые это мысли – бояться за себя. Она хотела сейчас одного: как можно скорее слетать, не важно даже, найти или не найти ту экспедицию, в которую ей трудно было поверить, как раньше в существование корабля, пока она не дотронулась до него. Но если корабль всегда существовал в разговорах и памяти жителей поселка, то появление на планете научной экспедиции было из области снов. Это была какая-то ненастоящая экспедиция, и ее неумение отыскать поселок и выручить их лишь усугубляло это ощущение. Поэтому Марьяна боялась только, как бы им не заблудиться, не улететь слишком далеко, потому что надо вернуться до того дня, как Олег уйдет в горы к «Полюсу», и пойти вместе с ним.